Фат, рожденный для будуара?

Польская драма Екатерины и Понятовского.
   
Александр Сергеевич Пушкин писал в своих заметках по русской истории XVHI века: «Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа». В то же время другой властитель дум русского общества, Александр Иванович Герцен резко отрицательно отзывался о политике императрицы в польском вопросе. В данном споре невозможно определить правых и неправых. Роль Екатерины II в уничтожении Польши была противоречивой, но стоит заметить, что императрице только потому удались её" намерения, что сама Речь Посполитая в то время представляла собой государство, сотканное из противоречий. И Екатерина удачно сыграла на них.
   
Достаточно напомнить, что Речь Посполитая, до 1795 года, до конца своих дней номинально остававшаяся независимой, на самом деле давно уже стала российским протекторатом. Лишнее свидетельство тому — избрание осенью 1764-го на польский трон, опустевший со смертью Августа III, курфюрста саксонского и короля Речи Посполитой в одном лице, былого екатерининского фаворита Станислава Августа Понятовского. Сам граф Понятовский отакой карьере едва ли и помышлял. Большинство польских политиков косо смотрели на замысел императрицы, а многие из них открыто выступили против избрания екатерининской креатуры. Тем не менее, присутствие русских штыков парализовало всякий протест, и по воле императрицы Понятовский стал королём Станиславом Августом. Впрочем, при нём, как и при его предшественнике, реальной властью в Польше обладал не столько её монарх, сколько русский посол в Варшаве, строго следовавший инструкциям Петербурга.
   
Россия долго оставалась глуха к исходившей из Берлина и поддерживаемой Веной идее разделов Речи Посполитой. Екатерине расчленение Польского государства попросту было не нужно — она и без того чувствовала себя там полной хозяйкой положения. Русские планы в отношении Речи Посполитой изменились лишь к началу 1770-х годов — императрица, заинтересованная в поддержке своих внешнеполитических акций Австрией и Пруссией, пошла навстречу притязаниям немцев. Как известно, эти державы очень ревниво следили за успехами русского оружия в войне с турками, за усилением позиций России в Причерноморье и потому стремились добиться от неё соответствующей компенсации. Не считаться с этим Петербург не мог — и в 1772-м случился первый раздел Польши.
   
Когда в Париже вспыхнула революция, императрице в её борьбе с «французской заразой» тем более оказалось не обойтись без помощи Вены и Берлина. И потому в 1793 и 1795 годах Екатерина пошла навстречу требованиям Пруссии и Австрии, дав согласие на два других раздела Речи Посполитой, расплатившись польскими землями со своими партнёрами за их лояльность Как в наши дни чётко сформулировал П. В. Стегний, «проводя многовекторную территориальную экспансию, она строила империю, руководствуясь политическими и нравственными понятиями своего времени».
   
Какое место в планах императрицы занимала провозглашённая официально забота о диссидентах — некатолических слоях населения Речи Посполитой, ущемлённых в правах? Ведь именно обсуждение этого вопроса несколько раз становилось поводом для радикального русского вмешательства в польские дела. Можно ли увидеть в защите прав православных стремление Екатерины собрать под своей рукой все исконно русские земли?

Станислав Август Понятовский. С гравированного портрета Миллота.

Бесспорно, православная церковь в украинских и белорусских землях Польского государства подвергалась грубым притеснениям. Даже шляхтичи-диссиденты, некатолики, были ограничены в правах. Что же касается простого люда, а это — миллионы крестьян и горожан, то они испытывали двойной гнёт — как социальный, так и конфессиональный. Екатерининская дипломатия долго и с успехом разыгрывала эту выигрышную карту, всегда имея под рукой удобный предлог, чтобы вмешаться в дела шляхетской республики.
   
Граф Никита Иванович Панин, который на протяжении двух десятилетий стоял во главе Коллегии иностранных дел, рассматривал диссидентский вопрос «чисто с государственной точки зрения, как средство водворить в Польше влияние России». Граф, в своих не предназначенных для публики высказываниях бывавший достаточно циничным, прямо разъяснял князю Николаю Васильевичу Репнину, русскому послу в Варшаве, что не следует слишком усердствовать в защите диссидентов. «Главное правило, которое как сначала было, так теперь есть, — писал Панин, — чтобы совершить диссидентское дело не для распространения в Польше нашей и протестантской веры, но для приобретения себе… единожды навсегда твёрдой и надёжной партии, с законным правом участвовать во всех польских делах».
   
Более того, руководитель внешней политики считал даже «невыгодным излишнее распространение прав диссидентов — православных, достижение для них слишком многих удобств и выгод, настолько, чтобы они не нуждались в помощи России и своими собственными силами могли бы совершенно хорошо устроиться в Польше». Кроме всего прочего, такое послабление, по мнению Панина, непременно вызвало бы «значительное увеличение числа побегов в Польшу из соседственных русских губерний».
   
И едва ли стоит представлять себе императрицу такой уж бескомпромиссной патриоткой, озабоченной воссоединением всех давних русских владений. Ведь при разделах Польши она без особых колебаний отдала австрийцам Галицию — земли былого Галицко-Волынского княжества, которые в XVII веке официально назывались «Руським воеводством» Речи Посполитой. Как в своё время сокрушённо отметил Н. Я. Данилевский, если при разделе Польши и была допущена несправедливость со стороны России, то она заключалась единственно в том, что не был воссоединён Галич.
   
Говоря о причинах падения Польши, акцент обычно ставят на пороках её государственного устройства. Ещё Н. М. Карамзин писал в 1802 году о разделах Речи Посполитой: «Монархиня взяла в Польше только древнее наше достояние, и когда уже слабый дух ветхой республики не мог управлять её пространством». Но далеко не всегда при этом помнят, что консервация устаревших, губительных для Польского государства институтов — тоже дело рук Екатерины. Это она упорно, и по-своему логично, исходя из интересов Российской державы, противодействовала любым попыткам реформировать, оздоровить государственное устройство одряхлевшей Речи Посполитой (например, воспротивившись претворению в жизнь провозглашённой 3 мая 1791 года конституции). Поэтому, как представляется, утверждение В. 0. Ключевского: анархия в Польше была узаконена при поддержке русских политиков, которые «сами же негодовали, что при такой анархии ни в чём от Польши никакого толку добиться нельзя», — вполне справедливо.
   
Когда речь заходит о судьбах Речи Посполитой в последние десятилетия её существования, неизбежно возникает ассоциация и с судьбой самого Станислава Августа — последнего польского короля. На берегах Невы он — отпрыск аристократического семейства, делал первые шаги в своей политической карьере. Здесь, будучи в ту пору (выражаясь современным языком) стажёром при английском посольстве в России, познакомился с великой княгиней Екатериной Алексеевной — супругой наследника престола, и та, в недолгом времени став императрицей, возвела его на польский трон. Здесь же, в Петербурге, в Мраморном дворце, Станиславу Понятовскому, — уже экс-королю несуществующего государства, — будет суждено закончить свои дни.
   
Если воспользоваться выражением Ключевского, XVIII век нашей истории долго оставался в полутьме. Тем ярче на этом фоне высвечивались отдельные фигуры Екатерининской эпохи, и — крайне субъективно — складывалась их репутация в общественном сознании. Такую предвзятость сполна испытал на себе Понятовский. Из мемуаров и памфлетов пикантные подробности или прозрачные намёки на них перейдут в беллетристику, где ярким примером тому могут служить популярные и в России романы жившего во Франции поляка Казимира Валишевского, многократно обыгрывавшего обстоятельства частной жизни Станислава Августа. Написав: «Всем известно тёмное происхождение этого романического героя, которого роковая случайность — одна из тех, которые решили в ближайшем будущем судьбу Польши, — приобщила к истории его страны», — Валишевский, по существу, софрмулировал стереотип образа этого короля, который прочно вошёл и в художественную, и в научную литературу.
   
Самый известный из словесных портретов последнего монарха Речи Посполитой нарисовал Н. И. Костомаров, который фактически свёл свои общие рассуждения о гибели Польши к развёрнутой характеристике Станислава Понятовского. На его взгляд, «это, можно сказать, был тип поляка XVIII века, соединявший в себе коренные свойства национального характера со свойствами европейской знатной особы своего времени». Историк охотно признавал некоторые достоинства Понятовского, отмечая: «От природы он получил счастливую память, живое воображение, блестящий, но никак не глубокий ум… не видно в нём было того самодурства, которым так часто отличались и даже чванились польские паны, избалованные своим богатством и раболепством перед собою других».
   
Но гораздо длиннее оказывался список недостатков Станислава Августа, среди которых, в частности, были упомянуты «поверхностность, лживость и слабодушие». Костомаров называл короля «двоедушным, хитрым, недоверчивым», и здесь же, не заметив противоречия, добавлял: «Зато в затруднительных положениях для своего ума и воли он был даже чересчур доверчив».
   
По словам историка, «русская императрица составляла по характеру диаметральную противоположность с польским королём, её подручником». Поскольку «величие и благосостояние России было её идеалом», Екатерине воздаётся хвала за то, что «она хотела сделать Россию сильнейшей державой в свете», и даже изредка отмечаемые автором недостатки императрицы котируются иначе, чем у Станислава Августа: «Политика её была нередко двоедушна и коварна, но это было не то лёгкое двоедушие, которое почти никогда не покидало польского короля. Екатерина прибегала к нему только тогда, когда оно было необходимо для её целей… »
   
По-своему интересна характеристика Станислава Августа в «Курсе русской истории» Ключевского: «Станислав Понятовский, фат, рождённый для будуара, а не для какого-либо престола… слабовольный человек». Рассуждение о том, что вопреки славословиям современников и потомков императрица не поражала ни блеском, ни глубиной своего ума, сопровождено у историка сомнительным комплиментом Екатерине: «Конечно, такому «умнику», как её ставленник король польский Станислав Понятовский, который не мог шагу ступить без того, чтобы не сказать красивого словца и не сделать глупость, ум Екатерины II должен был казаться необъятной величиной».
   
Сложившийся за пару столетий стереотип, опиравшийся на свидетельства современников, всё-таки не выдержал строгой проверки. Особенно много для его опровержения сделал известный польский учёный Эмануэль Ростворовский. Изучив уцелевшие черновые бумаги комиссий Четырёхлетнего сейма, трудившихся над проектами реформ, и критически проанализировав свидетельства участников событий, он доказал, что король активно участвовал в подготовке Конституции 3 мая. Больше того, выяснилось, что как раз из-под королевского пера вышел ряд достаточно радикальных её положений. Однако давно произошедший в польской историографии пересмотр взглядов на Станислава Августа как политика, на его роль в подготовке преобразований, увенчанных актом 3 мая 1791 года, пока ещё в минимальной степени затронул российскую историческую литературу.