blogkam.ru
Блоггеров - [ 319 ] Статей - [ 953 ] Комментариев - [ 1304 ]
Создай свой мир - блоги, авторские статьи, дневники
 Рубрикатор
Hi-Tech
Авто
Бизнес
Дом
Общество
Развлечения
Культура
СМИ
Учеба
 
 Рекламка
Самая свежая информация раскрутка сайтов в Днепре на сайте.
Продам красивый гос номер на авто госномер спб красивые авто номера куплю продам.
 
 Еще по этой теме
Доктор Авиценна и его любимый ученик
21-05-2008 # SergOvhin
Монархия как форма правления
17-06-2008 # cupol
Был ли Сергей Салтыков отцом Павла I?
17-03-2011 # matrix500
Карты. История карточных игр
01-12-2008 # zub



 Рубрика: История

Русский Бернс

Автор блога: matrix500
Размещено: 17-03-2011

Ивану Семёновичу Баркову (1732-1768) принадлежит несколько гениальных открытий, за которые он, как водится в настоящей поэзии, заплатил жизнью. По его стопам отправились десятки российских стихотворцев, и это доказывает: Барков, чего бы ни говорили о нём современники и потомки, был гением. Вопрос лишь в том, что гениальность эта не относилась к сфере чисто литературной: он был мастером жизнестроительства, перформанса, предтечей, не побоюсь этого слова, русского постмодерна. Ведь в основе постмодернистской поэтики — ироническое преломление штампа, пересмеивание господствующего дискурса, и Барков с его карнавальными, гротескными одами — пионер этого занятия в русской словесности, если, разумеется, не считать анонимных скоморохов, перепевавших на срамной манер духовные стихи. Однако Барков не был бы Барковым, пережившим своё время одарённым виршеписцем, если бы ограничился пародийным пересмеиванием официозной словесности; он тонко уловил глубинное сходство оды и непристойной песенки, изначальную общую грубость в сочетании с куртуазностью, которая была сначала душой французского Просвещения, а потом русского галантного века. Самую точную характеристику эпохи дал Лев Лосев — поэт с превосходным филологическим бэкграундом:

  Восемнадцатый век — что свинья в парике.
   Проплывает бардак золотой по реке,
   а в атласной каюте Фелица
   захотела пошевелиться.
   Восемнадцатый век проплывает, проплыл,
   лишь свои декорации кой-где забыл,
   что разлезлись под натиском прущей
   русской зелени дикорастущей.
   Видны волглые избы, часовня, паром.
   Всё построено грубо, простым топором.
   Накарябан в тетради гусиным пером
   стих занозистый, душу скребущий.

   
Поистине — «стих занозистый»: без этой неловкости, тяжести, спондеических нагромождений — не было бы и прелести. Радищев — тоже поэт негладкий, временами косноязычный — сделал к одному стиху «Вольности» специальное примечание: трудность, мол, произнесения строки «Во свет рабства тьму претвори» соответствует трудности самого действия. У Баркова, надо полагать, корявость иных стихов соответствует физической напряжённости известного акта, неловкости, некоторому даже пыхтенью, без которого не обходится. Оды пишутся на трудные дела — взятие Хотина, празднование тезоименитства. Иван Семёнович — гений не потому, что вздумал пересмеять оду, но потому, что вздумал пересмеять её так. Любовь не зря называют битвой; Пушкин в кощунственной, под прямым барковским влиянием созданной поэме не зря издевался: «Впился ему в то место роковое, излишнее почти во всяком бое… » Бой и есть бой, и ода на взятие её величества П. , которую так часто и торжественно упоминает Барков, не менее полноправна, нежели взятие неприятельской крепости. Особенно если учесть, что от взятия П. толку уж точно больше: как писал великий шотландский современник и в каком-то смысле двойник Баркова, «создать приятней одного, чем истребить десяток».
   
Роберт Бернс, кстати, тоже большой любитель непристойностей, сторонник обмирщения поэтического языка, пародирующий, опрокидывающий в кабацкую реальность высокие жанры — оду и кантату: его «Весёлые нищие» и «Ода хаггису» — превосходный шотландский аналог барковских приапических од и аллегорий. Тут, правда, есть одна тонкость: Бернс — шотландец, для него естественна враждебность к британскому официозу, пересмеивание его, чувство своей отдельности. Барков — русский, но тоже принадлежит к отдельному племени. Ведь русские раздолбай и пьяницы — тоже, в сущности, отдельный народ, с собственным фольклором, пересмеивающим государственную литературу. Пьяницы и гуляки — именно наши внутренние шотландцы, вроде бы и свои, да не свои… но эти аналогии могут нас далеко завести.
   
Куда важней второе великое открытие — и вторая аналогия с Бёрнсом: оба прожили по 36 лет, платя жизнью за собственный литературный миф. Барков не мог прожить долго — и Бернс не мог, и Моцарт, ибо все они проживали одну и ту же драму «безумца, гуляки праздного». Барков не мог сосредоточиться на переводах, на редакторской деятельности, на составлении истории, к которой, по уверениям Ломоносова, был у него особый дар; подобно всем русским подлинно учёным людям, он много пил, ибо во многой мудрости много печали, а в России всегда есть дополнительный повод надраться, поскольку именно здесь отчётливо видишь, до какой степени никому не нужна твоя учёность: она даже вредна, пожалуй, а государству так и вовсе онтологически враждебна, чужда в самой основе. Барков пил от русского вечного горя — от ума; от несоответствия этого ума и социального положения; от того, что вся историческая, социальная и прочая гуманитарная премудрость не приводила тут к извлечению простейших уроков, оставаясь мёртвым университетским грузом. Ломоносов пил зверски, как бы ни затушёвывали потомки этого факта, — от последствий пьянства и заболел сгубившей его водянкой. Барков пил и побольше, и самоуничтожение его было таким же творческим актом, как и лирика. Отсюда же легенда об его самоубийстве — ни на чём, конечно, не основанная, но по-своему убедительная. Умер, вероятно, как Ломоносов, от болезни почек или от многочисленных простуд, как Бернс, загубленный кардиоревматизмом, заработанным ещё в молодости. Однако легенда о Баркове, который покончил с собой, а в задницу себе засунул записку «Жил грешно и умирал смешно», имеет хождение поныне — вот что такое литературный миф: ни перед какой реальностью не пасует.

Нимфы сообщают богине Артемиде о беременности Каллисто - гравюра
Нимфы сообщают богине Артемиде (Диане) о беременности Каллисто, соблазнённой Зевсом (Юпитером). Гравюоа XVIII в.
   
Анализ барковского творчества затрудняется невозможностью цитирования, но общий пафос его описать можно, и он далеко не сводится к примитивному эпикурейству. Он не просто восхваляет Приапа и его вечную спутницу П. , не только упивается дружеской пьянкой или любовью продажных дев — он видит в этом своего рода служение, альтернативу государственной службе или бумажной учёности; его разврат и пьянство — героическая саморастрата на пути познания. В мире идёт вечный бой, щепка на щепку лезет, все хотят познать друг друга, овладеть, добиться. Эта магма подспудно плещется во всех стихах Баркова, в его одах и баснях, и, предаваясь всем этим милым занятиям, он прикасается к самой сути вещей, к горячему телу жизни. Пафос Баркова — предпочтение такой учёности скучному книжному образованию: он практик, живо интересующийся самой сутью мировых процессов. Учёный, он остаётся учёным и в лирике: тонкость его стилизаций бесспорна. В сущности, собрание стихотворений Баркова — антология главных мотивов европейской лирики эпохи Просвещения, но в приложении к тем процессам, которые даже Вольтер не осмеливался объявить сутью мироздания. Барков в своём естественном биологизме пошёл дальше, глубже {простите за двусмысленность) всех предшественников; в этом смысле он оказался предшественником проклятых поэтов, вплоть до Корбьера, а в России — до Тинякова, жалкой и малоодарённой своей реинкарнации.
   
Остаётся понять, в какой степени Барков выражает именно Екатерининскую эпоху; рискнём заметить, что в чрезвычайно значительной. Связано это с тем же, отмеченным у Лосева в цитированном стихотворении, сочетанием галантности и порока, куртуазности и крайней грубости. Г-жа П. вообще любит грубость, поглаживаньем её не удовлетворишь. Государыню всея Руси тоже надо было еть соответственно, по-русски, в имперском масштабе: отсюда легенда, тоже, боюсь, не соответствующая действительности, что Екатерину могли удовлетворить лишь Потёмкин да специально обученный жеребец. Думаю, ничего особенного тут не требовалось, но то, что Фелица любила пошевелиться, естественно входило в ее облик, имидж, по-нынешнему говоря. Оно, конечно, и переписка с Вольтером, и роскошь двора, и писанье в журналы, и собственноручные комедии, и некоторая оттепель — но с муженьком своим Петром III, а также с мужицкой его реинкарнацией Емелькою Пугачёвым, а также с великими русскими просветителями-масонами, имевшими неосторожность ей поверить, она разбиралась весьма жестоко. Так вот: предельное выражение Екатерининского века — именно лирика Баркова с её формальным изяществом и площадной грубостью; иностранцы могли обольщаться просвещённостью и милостями императрицы, но отлично понимали, какой зловонный поток под всем этим течёт. Пожалуй, эпоха Николая I с её откровенным солдафонством была честней. Барков выразил всю двойственность прекрасного и невыносимого времени Фелицы — и потому именно его лирика осталась в истории, а миллионы срамных виршей канули в Лету, никого даже толком не возбудив.
   
Осталось сказать о последнем открытии Баркова, тоже очень постмодернистском по своей сути: оказывается, выстроив имидж, вы уже сделали главное. Писать, в сущности, теперь необязательно. Львиная доля «стихов Баркова», приписываемых ему, сочинена его современниками, а то и отдалёнными потомками: ясно же по реалиям и по слогу, что «Лука Мудищев» никак не мог быть написан в XVIII веке, хоть писал его человек не менее, а то и бол ее талантливый. Лично я склоняюсь к мысли, что это был Павел Васильевич Шумахер, а впрочем, какая разница? Привязано к имени Баркова, поскольку Барков — давно уже не фамилия конкретного стихотворца, а жанр. Творит в этом жанре вся Россия, и отличительная его черта — осознание полной своей неспособности вписаться в официальный дискурс. Оно уж лучше как-нибудь по-барковски — с водкой и девчонками, по кабакам и квартирам, в неофициальном статусе, с шлейфом легенд и приписываемых ему шедевров. Русские писатели, начиная с Пушкина, Баркова читают и чтут, хоть и отгораживаются от некоторых его методов с известной брезгливостью: «О нет, Барков, скрыпицы не возьму». Взять не возьмёт, но послушает с радостью.
   
В конце концов, психологию творчества он осветил весьма точно, за век до Толстого, который, отойдя с Леонидом Андреевым в яснополянском саду за малою нуждою в кусты, произнёс, помахивая: «Тем и пишем, батенька, тем и пишем… » Вот подлинный, достоверно атрибутированный Барков, под которым не стыдно бы подписаться лучшим русским поэтам независимо от эпохи:

  Позволь, Кларисса, мне списать с тебя портрет.
   Которого и различать не будет свет,
   Столь чрезвычайно он с тобою будет сходен.
   И верь, что будет он тебе весьма угоден:
   Я напишу его без кисти и чернил,
   И так, чтоб он с тобой, конечно, сходен был.
   Но отгадай, чем мы портреты те рисуем?
   Ответ Клариссы:…


В этом смысле, право же, изменилось немногое…
   
Дмитрий Быков



Ваш комментарий для "Русский Бернс"
Ваше имя:
Текст сообщения:
(1000 символов),
html теги не пройдут
Защита от спама    3+6=
     Обратная связь © 2008-2024 гг.   Создай свой мир