"Коль не будете его бить, он однажды сам вас излупит"
Дж. Казанова о казачьих нравах россиян.

Вот один из анекдотов, окрашивающих образ Екатерины: когда во время доклада с нею заспорил импульсивный статс-секретарь и, жестикулируя, подошёл слишком близко, государыня кликнула стражу:

— Кажется, этот господин собирается меня прибить!

Отдадим должное чувству юмора Ея Величества: юмор проницает самую суть эпохи. Картинная публичность классического абсолютизма ещё не сменилась тихой и интимной сентиментальностью. Тем более в России, где между всешутейшеством и всевластием так и не проведена ясная грань. Церемонность балов выворачивается безумством машкерадов. Гром победы привычно подкрепляется крепостью объятий (теперь сказали бы: тактильностью контактов), когда не просто целуют ручку, а страстно лобызаются (теперь сказали бы: взасос), и не просто дают радивому лакею великодушную оплеуху, но и нерадивому — добрую затрещину (теперь сказали бы: отрезвляющую).

Шок потряс девочку Софью Фредерику Августу, когда из тихой в ту пору Европы её привезли на Русь в качестве невесты наследника престола. Умненькая девочка не подала виду и нашла для кипучей натуры здешних варваров корректнейшее определение: эти люди ценят жизнь как вечный праздник.

В этот праздник нужно было вписаться юной супруге разгульного наследника, она покорила окружающих трон персон умением слушать любого собеседника и мягко учитывать его намерения, — качество, обеспечившее обрусевшей немочке преданность отчаянных русских кавалеров на десятилетия вперёд.

Нельзя сказать, что немочка эта, получившая человеколюбивое воспитание в провинциальном Штеттине, была так уж наивна (хотя владения, светившие ей по тамошнему престолонаследию, укладывались в какие-нибудь «75 деревень»), — но в лютеранском семействе царил дух экуменизма, далековатого от католической жёсткости, так что принявшей православие девушке Софье (перекрещённой отныне в Екатерину) пришлось примирять вольтерьянские максимы и просветительские идеи французских энциклопедистов (Великая французская революция ещё не грянула) — с особенностями русского престола, куда вознесли молодую императрицу питерские гвардейцы на своих преданных штыках.

Попробуйте же сопрячь параметры этой пёстрой непредсказуемой имперской громадины с идеями европейского Просвещения и с проектами философов, упивавшихся республиканизмом.

Для начала — надо обуздать самовластие добрыми человеколюбивыми чувствами в душе государя. И потом — привить этим пылким московитам, этим сичевикам, этим казакам и прочим неудержимым гулякам и воинам — чувство государственной регулярности, эмоциональной терпимости, спокойного благоденствия. Вытеснить дилемму «страх— любовь» дилеммой «доверие — любовь»…

Деля своё время меж государственными бдениями и тихими уединёнными занятиями, всевластная императрица, сочетает то и другое. Отпустив вельмож, она удаляется в покои, где читает Тацита, пишет письма Вольтеру и Дидро, совершенствуется в русском языке. И ещё, что характерно, еже вечерне подводит итоги работы за день. С немецкой аккуратностью.
Надо методично укладываться в русскую реальность, саму эту реальность методично укладывая в европейские цивилизованные рамки.

«Уложения» предусмотрительно дарованы двум ответственным сословиям; дворянству и горожанам. С тем, чтобы вольности не перехлёстывали в буйство, и чтоб сословия, обеспечивающие жизнь себе и державе, охотно подчинялись общегосударственным законам. После некоторых раздумий над немецкими университетскими вольностями (чреватыми на российской почве анархическими раздраями) императрица склоняется к австрийскому опыту государственной опеки (чреватому на российской почве зажимом сверху). Так или иначе, два сословия получают новый статус.

Третье сословие — гигантская крестьянская масса — уложения не получает: не вдруг уложишь низовое население страны в рамки, предлагаемые интеллектуалами; приходится терпеть вызывающее возмущение всей цивилизованной Европы крепостное право, это безопаснее, чем рискнуть распахнуть ящик Пандоры.

Правнук Екатерины решится выпустить на волю эту дикой мощи энергию и в конце концов поплатится за это жизнью.

И всё же во второй половине разгульного XVIII века гигантская страна понемногу влезает в створы новой регулярности. Зреет культура в усадьбах, где дворяне, освобождённые от обязательной службы, совершенствуются в изящной словесности.

Зреет в крупных городах законопослушное общество, вынашивается гражданское самосознание (в наше время его назовут правовым). Выстраивается губернская Россия.

Разумеется, эпоха не даёт екатерининским орлам спокойно сидеть по нашестам и гнёздам — их вольная сила находит применение в общеевропейских баталиях, где решаются геополитическое вопросы. Один вопрос — Восточный, другой — Польский. Оттоманская Порта, лишившаяся флота, отдаёт Крым и районы, которые станут Новороссией. Речь Посполитая, окончательно обессилевшая, отдаётся в раздел, в ходе которого Пруссия получает западные польские края, Австрия оттяпывает старинную славянскую Галичину, России же в пакете с украинскими и белорусскими землями достаётся еврейское население, которое надо вживлять в миллионную массу россиян, ещё не прошедших соответствующую школу понимания (в наше время она назовётся интернациональной, а потом и политкорректной).

И всё же новая школа насаждается при Екатерине на всех уровнях. Через сто лет обнаружится результат этих наказов, а поначалу всё вязнет в сопротивлении масс. Сказывается та особенность русского характера, которую императрица с любовью называет «кипучей ленью». Да и резоны к сопротивлению есть. Какой смысл дворянам платить за обучение в гимназии, когда они уже платят домашним учителям? Какого лешего купцам содержать новые школы, когда для торговых дел достаточно помнить то, что преподали Кутейкин да Цыфиркин, и тут вовсе ни к чему рисование или Гомер с его россказнями.

Мужику — и вовсе понятнее от барина не учёная рацея, а отеческая оплеуха. Если же случится крутая затрещина, так на неё в свой час можно и ответить.

Народная Россия отвечает Екатерине Пугачёвщиной.
Бунт подавлен. Праздник возобновляется. До старости продолжает императрица гнуть свою линию: насаждает просвещение, растит новых граждан, творит милости.
Великий русский поэт провожает её в небытие шутливыми стихами:
«Старушка милая жила приятно и немного блудно. Вольтеру первый друг была, наказ писала, флоты жгла и умерла, садясь на судно».
Он же воздвиг ей памятник в «Капитанской дочке».
Как, впрочем, и Пугачёву.

Обратная связь